Пешеходные экскурсии
по Москве с Татьяной

Прототип Мастера определился!

        Полученные данные о дате развязки действия в романе можно, по-видимому, считать достаточными для первичного и несомненно нуждающегося в тщательной проверке вывода о том, что основным прототипом Мастера в романе при всей обобщенности этого образа является Горький?

        В подкрепление этой версии можно напомнить фразу «Ну, Тверскую вы знаете?», вызывающую гарантированную ассоциацию с именем писателя. (В улицу Горького Тверская была превращена в 1935 году). В романе есть и другой сходный момент, который воспринимается как связь с именем Горького. Речь идет о противоречии в названии марки вина, которым Пилат угощал Афрания:

        « — Превосходная лоза, прокуратор, но это — не «Фалерно»?

        — «Цекуба», тридцатилетнее, — любезно отозвался прокуратор».

        В другой главе, в эпизоде в арбатском переулке, Азазелло говорит: «Мессир просил передать вам подарок, — тут он отнесся именно к Мастеру, — бутылку вина. Прошу заметить, это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино».

        Здесь дело, видимо, не в авторской небрежности, как полагают некоторые исследователи; во фразе Азазелло слова «фалернское вино» выделены в самостоятельное предложение, что придает им подчеркнутую значимость.

        Фалернское вино, воспетое в Древнем Риме Горацием и Катуллом, а в России — Батюшковым, является одним из тех знаменитых вин, которые действительно могли доставляться прокуратору Иудеи из метрополии. Однако в данном случае главное, видимо, не в этом, а в том, что оно производится в итальянской области Каспании (Неаполь, Капри, Сорренто, Салерно), с которой связана немалая часть биографии Горького. Следует отметить, что и вожделенная для Пилата метрополия, куда он так стремился из «ненавистного» Ершалаима, — Капрея — тот же остров Капри, где и сегодня показывают туристам виллу Горького.

        А что за Цекуба? Такого вина вроде бы и нет. Зачем же Булгаков вдруг употребил название несуществующей марки, обратив на это внимание читателя явным противоречием в тексте? Ведь даже слова такого нет ни в одном из словарей...

        Намерение автора можно объяснить желанием вызвать еще одну, более прямую, ассоциацию с именем Горького. Несмотря на то, что слово «Цекуба» официально как бы не существует, оно все же было распространено в писательской среде 20—30-х годов. Это — видоизменение аббревиатуры «ЦеКУБУ», происходящей от названия «Центральной комиссии по улучшению быта ученых», образованной в 1921 году по инициативе Горького при поддержке В.И. Ленина. Сфера ее деятельности распространялась также и на писателей.

        Другие моменты, вызывающие ассоциации с именем Горького, содержатся в «ершалаимской» части романа, где поднята тема так называемой «исторической вины» еврейского народа в казни Христа.

        Апокрифическое толкование этой темы, взятое в свое время на вооружение черносотенцами, писатель вкладывает в уста Пилата: «Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя. Ни тебе, ни народу твоему, — это я тебе говорю — Пилат Понтийский, всадник Золотое копье». Подчеркивая вину Пилата, а не народа в случившейся трагедии, трусость как первопричину его преступления, Булгаков показывает несостоятельность исходящего из его уст обвинения. В этом мое принципиальное несогласие с бытующим в ряде известных исследований утверждением о том, что идея романа заключается в прощении Булгаковым-Мастером Пилата. Булгаков как раз осуждает Мастера-Горького за его сотрудничество со сталинской Системой; здесь же именно через осуждение Пилата, через дискредитацию его утверждений проявляется истинная реабилитация народа, в глазах Булгакова невиновного в том, в чем его обвиняют. Подтверждением вины Пилата и только его одного звучат слова Иешуа: «Мы теперь всегда будем вместе... Помянут меня, сейчас же помянут и тебя». Полагаю, что смысл этой фразы как обвинения Пилата его жертвой сомнений не вызывает.

        При определении прототипа автора «романа в романе» с учетом изложенных соображений следует принять во внимание, что наиболее известные «антипогромные» произведения до сего времени принадлежат Горькому; этим он снискал такую ненависть со стороны «Союза русского народа», что во время Декабрьского вооруженного восстания в Москве Боевая техническая группа при ЦК РСДРП выделила специальную дружину для его физической охраны.

        К этим параллелям, указывающим на связь образа Мастера с Горьким, можно добавить и другие. Например, в беседе с Бездомным Мастер «вдруг вытер неожиданную слезу»; повышенная чувствительность Горького отмечается не только в воспоминаниях его современников, но и в его собственных письмах. Боязнь Мастера выходить из своего подвала после опубликования отрывков из его романа практически повторяет упомянутую ситуацию с Горьким. Более того, из воспоминаний В. Ходасевич, жившей в квартире Горького после революции, следует, что, уходя на работу, М.Ф. Андреева наказывала другим обитателям квартиры не оставлять Горького одного.

        «Совершенно засаленная шапочка» с желтой буквой «М» вызывает ассоциацию с расшитыми тюбетейками, которые писатель любил носить. Уместно также привести отрывок из его письма к А.В. Амфитеатрову (ноябрь 1910 года): «Я никогда не подписывал своих вещей именем Максима — а всегда — М. Горький».

        В определенной степени в пользу версии о Горьком как прототипе образа Мастера может говорить и такой отмеченный искусствоведом М. Соколовым факт: в годы работы Горького над «Климом Самгиным» «...мысль писателя устремлялась к Риму, Тиберию и Понтию Пилату», о чем мог знать Булгаков из рассказов коллег, посещавших Горького в последние годы его пребывания в Италии.

        В этом же плане стоит осмыслить и значение адресованной Мастеру фразы Воланда; «Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула?». С учетом того, что эта фраза довольно часто приводится в различных исследованиях, позволю себе изложить свою версию ее интерпретации.

        Тема Фауста была связана с именем Горького на протяжении значительной части его творческой биографии. Еще в начале века, высказывая идею об издании массовым тиражом лучших образцов мировой литературы, он предлагал составить и сборник с легендами о Фаусте — так называемую Народную книгу о Фаусте — с адаптированием до уровня широкой публики, с отсечением всего «лишнего», что не способствовало, по его мнению, воспитанию нового человека. Эту идею он пронес до конца своих дней: беседуя со знатоком немецкой литературы Г.П. Штормом в начале мая 1936 года, «он упомянул об издании свода народных преданий о Фаусте».

        Но разве слова «вылепить нового гомункула» не вызывают ассоциацию со стремлением Горького воспитать нового человека, а также с его отношением к писателям как «инженерам человеческих душ»? При оценке приведенных ниже фактов прошу учесть, что все они взяты из опубликованных при жизни Булгакова общедоступных источников («Правда», «Известия», «Литературная газета»).

        15 января 1934 года в московском Доме ученых Горький присутствует на конференции медиков и биологов, слушает доклад заведующего отделом Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ) профессора А.Д. Сперанского «Нервная трофика в теории и практике медицины».

        Через три дня, выступая на Московской областной партийной конференции, со ссылкой на доклад Сперанского Горький говорит: «Десяток работников Всесоюзного института экспериментальной медицины, работая над исследованием живого организма, пришел к той диалектике развития, которая лежит в основе революционной мысли. Это — факт глубочайшего значения, ибо это — факт завоевания революционным пролетариатом того источника энергии, который скрыт в научном опыте».

        В беседе с профессором Н.Н. Бурденко менее чем за месяц до своей смерти Горький говорит о том, что «медицина никогда не ставила перед собой задачи перестроить биологическую функцию человека. Медицина должна стать наукой конструктивной и синтетической в самом творческом смысле этого слова». Комментируя эти слова Горького, профессор Бурденко поясняет: «Организационной и методической базой для разрешения этой огромной задачи мыслился им ВИЭМ».

        Полагаю, что приведенные факты дают основание интерпретировать фразу Воланда о гомункуле в контексте идеи, которой был привержен Горький в последние годы своей жизни.

        Но это еще не все: по свидетельству профессора Сперанского, сама идея создания ВИЭМ исходила от Горького, который поделился ею со Сталиным; после «поддержки и одобрения» (слова Сперанского) со стороны «вождя», и только после этого, в начале лета 1932 года Сперанский был направлен к Горькому на дачу, где и произошло их знакомство. Об этом Сперанский сообщил в статье «М. Горький и организация ВИЭМ» («Известия», 24 июня 1936 года), в которой попутно защищал целесообразность проведения опытов на людях, возражая неизвестным оппонентам, обвинявшим его в вивисекции.

        Итак, направленность работы института, созданного по инициативе Горького и с одобрения Сталина, встретила возражения этического характера. Здесь весьма важно определить позицию Булгакова по этому вопросу. Как гуманист в подлинном значении этого понятия, он вряд ли мог одобрить саму идею проведения опытов на людях. К тому же, как известно, по образованию Булгаков был врачом, несколько лет практиковал; более того, вынужденно испытал на себе психотропное воздействие морфия, от чего страдал многие годы. Таким образом он как профессионал не мог не осознавать, о чем фактически идет речь.

        Отсюда может следовать и такой вывод: клиника в которой Иван Бездомный встретил Мастера, со значительной степенью вероятности может рассматриваться как некое отображение Всесоюзного института экспериментальной медицины, а профессор по промыванию мозгов — Стравинский — как отголосок образа профессора Сперанского. Здесь уместным будет, пожалуй, сопоставить особую роль Мастера в клинике Стравинского, символом которой является находившаяся при нем связка ключей от палат пациентов, с тем фактом, что инициатором создания ВИЭМ был все-таки Горький, а профессор Сперанский лишь получил с его «подачи» «соответствующие указания» сверху.

        Вместе с тем, при всей кажущейся мне убедительности приведенных параллелей, имеются основания и для возражений чисто этического плана, а именно: факт причастности профессора Сперанского к опытам на людях может рассматриваться как недостаточно убедительный повод для его изображения Булгаковым в такой сатирической, даже жесткой манере. Однако есть еще одно обстоятельство, которое трудно сбросить со счетов при оценке отношения автора романа к личности этого человека.

        Дело в том, что подпись профессора Сперанского стоит в числе подписей семи других корифеев медицины под заключением о смерти Горького, а также под актом с результатами медицинского вскрытия. Трое из них были вскоре осуждены по обвинению в преднамеренном убийстве Горького; профессор Сперанский в их число не попал, хотя общественности было достаточно хорошо известно, что из всех лечивших писателя специалистов он был наиболее близок к его семье. Действительно, в январе-феврале 1934 года он находился на даче Горького в Крыму — Тессели; в мае того же года присутствовал при скоротечной и весьма таинственной болезни его сына Максима с летальным исходом. Видимо, это, как и материалы суда над бывшим главой НКВД Г. Ягодой, обвиненным в организации убийства Максима Алексеевича, дало основание писательнице Н. Берберовой, располагающей едва ли не самым полным сводом воспоминаний современников о Горьком, поставить вопрос о подлинной роли, которую играл этот человек в доме Горького. И пусть цена признаний в суде обвиненных в двух убийствах, с учетом наших знаний об обстановке тридцатых годов, незначительна; скорее всего, убийств вообще не было. Дело не в этом. Главное в другом: сомнения в роли А.Д. Сперанского у общественности были, и если о них стало известно Н. Берберовой в далекой Америке, то уж Булгаков в Москве тем более не мог не знать о них. Не только знать, но и соответствующим образом отреагировать на страницах романа. Для того хотя бы, чтобы вызвать непосредственную ассоциацию с прототипом Мастера — ведь в период, когда создавалась окончательная редакция романа, приведенные факты не требовалось восстанавливать, как сейчас; они были известны каждому потенциальному читателю романа.

        Как еще один намек, вызывающий ассоциацию с именем Горького, стоит рассмотреть фразу: «Браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу», брошенную Воландом в полемике с Берлиозом на Патриарших прудах. Здесь упоминание о Канте как «беспокойном старике» придает всей фразе уничижительный оттенок. В принципе, это — рядовая фраза, если только ее не сопоставить с другой: «В Европе XIX—XX вв. подлинно художественно изображенная личность, человек... хочет жить «сам в себе», как подсказал ему машинально мысливший старичок из Кенигсберга, основоположник новейшей философии индивидуализма».

        Ясно, что здесь речь идет тоже о Канте. А фраза эта принадлежит перу Горького. (Статья «Литературные забавы», «Правда» 18 января 1 935 года.)

        Что это, случайное совпадение? Но вот другая статья Горького — уже процитированная «О формализме», в которой он громил «Уэлльсов» и «Хэмингуэев» (апрель 1936 года, «Правда», «Литературная газета»): «Еще старичок Платон, основоположник философии идеализма, живший приблизительно 2366 лет до наших дней...». Или знаменитая горьковская статья «С кем вы, мастера культуры?» («Правда», «Известия» — март 1932 года): «Кайо — один из сотни тех старичков, которые продолжают доказывать, что их буржуазный идиотизм, это — мудрость, данная человечеству навсегда».

        Как можно видеть, использование Горьким слова «старичок» с уничижительным оттенком было одним из характерных элементов его стиля в «громовой» публицистике тридцатых годов, на что Булгаков вряд ли мог не обратить внимания.

        Можно ли рассматривать все эти совпадения как безусловное доказательство присутствия в романе моментов, указывающих на Горького как прототип Мастера?

        Если рассматривать каждое по отдельности, то вряд ли. Но в совокупности они представляют собой весьма объемную фактическую базу, которую так просто со счетов не сбросить. Но все же...

        ...Но все же эти совпадения ровным счетом ничего не стоят, если нет «совпадения» в главном.

        Стало чуть ли не традицией задавать вопрос - и не отвечать на него, — почему Мастер не заслужил «света», то есть, в чем заключается его вина. А ведь ответ на него следует из «открытой» части романа, он не зашифрован и лежит буквально на поверхности. И только тем, что вина Мастера никак не увязывается с событиями жизни Булгакова, можно объяснить безуспешность попыток истолковать смысл фразы о «свете» и «покое» — ключевой для понимания этического пласта романа.

        Более того, представление о Булгакове-гуманисте входит в явное противоречие с отождествлением его с прототипом Мастера. И вовсе не потому, что этот литературный образ далеко не так однозначен, как его принято толковать. Дело в другом: Булгаков с его кодексом чести не мог так вот нескромно приписать себе роль «мастера» и «учителя», тем более что в тридцатые годы эти понятия были твердо закреплены, канонизированы официальными средствами массовой информации за одним человеком — Горьким. Так, например, в траурном номере «Литературной газеты» от 20 июня 1936 года определение «учитель» фигурирует в семи заголовках, не говоря уже о текстах самих публикаций.

        Трудно поверить, что писатель, принципиальная позиция которого в тяжелый для отечественной культуры период общеизвестна, мог отождествить себя с МАСтерами СОциалистической ЛИТературы — теми, кого он так едко высмеял на страницах своего романа как членов МАССОЛИТа.

        Чтобы покончить с этим вопросом, целесообразно возвратиться к тому месту в романе, которое так охотно цитируется в различных исследованиях: «Я — мастер, — он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой «М». Он надел эту шапочку и показался Ивану и в профиль и в фас, чтобы доказать, что он — мастер. — Она своими руками сшила мне ее...»

        Не создает ли эта шапочка впечатления присутствия здесь едкой булгаковской иронии? Да и позерство героя — можно ли не заметить его? И тем более принимать всерьез...

        Но прежде, чем двигаться дальше, необходимо остановиться на некоторых характеристиках, которыми писатель наделил своих героев, их взаимоотношениях, в том числе в процессе «перестройки» творческой личности в тридцатые годы (термин «перестройка» использовался Системой при искоренении «формализма» в литературе и искусстве).

От Ивана Николаевича до Иванушки

        ...В первой главе перед читателем предстает молодой, многообещающий поэт, в изображении которого Иисус «получился ну прямо как живой» (не правда ли, неплохая характеристика талантливости?). Признанием его таланта служит не только публикация его стихов с портретом на первой полосе «Литературной газеты», но и отношение к нему со стороны собратьев по перу. В литературном ресторане все увидели, «что это — никакое не привидение, а Иван Николаевич Бездомный — известнейший поэт». Таким же образом представляет его в лечебнице и поэт Рюхин.

        О позиции Бездомного до его лечения в клинике Стравинского свидетельствует взволнованная реакция на жизненную правду, содержащуюся в рассказе Воланда. Попав в лечебницу, он был еще способен трезво мыслить, что проявилось в его резкой критике приспособленца от поэзии Рюхина. Тогда, в первый вечер, читатель видит его еще как Ивана Николаевича, занимающего четкую гражданскую позицию в вопросах творчества. В событиях следующего дня он фигурирует уже как Иван, в последующем — как Иванушка.

        Стоит более внимательно рассмотреть процесс такого превращения. В первый вечер в клинике после укола у Бездомного притупилась острота переживаний, наутро он проснулся Иваном. После осмотра профессором Стравинским и нового укола внутреннее «я» поэта раздваивается, происходит борьба между вчерашним активным гражданином и новым, несколько усмиренным Иваном; к утру поэт окончательно превращается в Иванушку.

        Но перед этим происходит одно важное событие — поэта посещает Мастер.

Почему Мастер не заслужил света?

        Он явился Ивану (пока еще Ивану, не Иванушке, — это важно!) в лучах полной луны, ушел со словами «Ночь валится за полночь. Мне пора». Акцентируя внимание на обстоятельствах визита Мастера, Булгаков в 19-й главе подчеркивает: «Мастер ошибался, когда с горечью говорил Иванушке в тот час, когда ночь перевалила за полночь...». При этом он ввел даже дословное повторение бросающегося в глаза словосочетания «ночь — за полночь». Другой важный смысловой аспект этого повтора: Иван превратился в Иванушку не наутро, а еще в процессе общения с Мастером.

        Все это придает визиту Мастера мрачный оттенок и подводит к мысли, что он является одним из существенных звеньев механизма переделки талантливых поэтов в «иванушек».

        При первом же явлении этого героя выясняется, что его позиция прямо противоположна той, которую Иван занимал еще накануне, да и сам Мастер в период, когда создавал свою «рукопись, которая не горит». Его заявление «Мне ненавистен людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик», — не оставляет никаких сомнений в этом. Характерно и его отношение к поэзии — даже не ознакомившись с содержанием стихов Бездомного, Мастер отверг их на том лишь основании, что «все стихи плохие». Это — тоже позиция, характеризующая Мастера как личность, утратившую идеалы.

        Зато взамен он приобрел связку ключей от палат (скорее, камер?) несчастных и возможность посещать их в лучах полной луны, манить их за собою...

        Какую роль играет здесь Мастер? Своя связка ключей, появление в лучах полной луны, уход в полночь... Его общение с Бездомным довершило действие уколов и психологической обработки со стороны Стравинского, окончательно превратив поэта в Иванушку. Все это может говорить об одном: Мастер превратился в составную часть Системы и действует заодно с ней.

        Он понимает характер своего перерождения, его мучает совесть. Эти муки Булгаков демонстрирует введением в повествование откровенной параллели в «ершалаимской» и «московской» частях романа. Для этого он вкладывает в уста преступника Пилата и Мастера идентичные слова «И ночью при луне мне нет покоя»; Пилат произносит их при своем ужасном пробуждении, когда ему пришлось осознать, что казнь Иешуа все-таки состоялась, изменить ничего нельзя; Мастер — в квартире № 50 при возрождении рукописи своего романа. В Ершалаиме казнили Иешуа, здесь — свободу творчества; там виноват Пилат, здесь — Мастер.

        Отступничество Мастера ярко проявилось в кульминационном эпизоде романа — в его беседе с Воландом, которая является моментом истины в этом вопросе: создавший гениальное произведение, разоблачающее преступление Пилата, «романтический мастер» категорически отказывается от предложения мессира развить эту тему, то есть использовать свой талант в разоблачении пособников режима, отменившего гуманистические ценности и насадившего вместо истинных творцов культуры приспособленцев из МАССОЛИТа. Для него это стало «неинтересным», а роман о Пилате — «ненавистным». И вот за это отступничество он не заслужил света.

        Нет, Булгаков не берет на себя роль обвинителя, а, воздавая должное былым борениям великого писателя, лишь объясняет причины отхода от них на последнем этапе его жизни. В его интерпретации Горький предстает перед нами как жертва тех, кто превратил его в шахматную фигуру в чужой партии. Но не более того. В романе нет попытки перечеркнуть огромные заслуги Горького перед народом, как это в последнее время стало модным делать...

        И эту гуманную (но не прощенческую) позицию в отношении Горького Булгаков подчеркивает включением в тридцатую главу романа сцены прощания Мастера с Бездомным, на слова которого «Я ведь... стишков писать не буду. Меня теперь другое интересует... я другое хочу написать» следует неожиданная, если учесть предыдущие поступки Мастера, реакция: он «заволновался от этих слов и заговорил, присаживаясь на край Иванушкиной постели:

        — А вот это хорошо, это хорошо. Вы о нем продолжение напишите!...

        ...Но все же эти размышления ровным счетом ничего не стоят, если только в числе близких к Горькому женщин не было такой, которую можно было бы рассматривать как прототип Маргариты. Поэтому следующий раздел посвящен определению личности той, которую, полагаю, можно было бы так назвать.

Карта сайта

Вопросы экскурсантов

От великого до смешного

Летопись новостей

Москва недоступная

Обмен ссылками